C Геной Соловьевым (1969) мы познакомились в июне 2011 в его дворе, на лавочке. Познакомил нас Валера Печеный — его лучший друг детства, про которого в то время я снимал фотоисторию. Тогда я не думал, что наше знакомство будет иметь такие последствия как для меня, так и для Гены. Тогда мы просто пили пиво, сидя на диване во дворе, и болтали обо всем на свете.

Гена рассказал, что болеет туберкулезом уже 6 лет, а как заболел — не знает. Работал на рыболовном судне на Камчатке, но вынужден был вернуться домой в Херсон, когда получил письмо от матери о том, что она умирает. Найти работу так и не смог, начал пить. Чтобы заработать немного денег — ловил рыбу в местных водах. Так и жил.

Через семь дней мы уже встретились в «тубанаре» (противотуберкулезный диспансер). Всю неделю до этого он был в запое — пока не увезли по «Скорой помощи» в больницу. Диагноз — цирроз печени. В «тубанаре» Генка меня уверял, что все будет хорошо и что он скоро снова пойдет на рыбалку. Звал и меня с собой.

Мы встречались почти каждую неделю. Вскоре Гена уже мог ходить только с «палкой». Там же, в противотуберкулезном диспансере, я познакомился с его матерью. Как оказалось, она жива-здорова. Продает вещи из дома, собирает бутылки, чтобы купить лекарства и еду сыну.

Лечение не помогало. Ходить Генке было все тяжелей, аппетита не было. Он почти ничего не ел. Помню я позвонил ему и спросил, что ему купить кроме сигарет. Генка попросил взять пюре «Мевина» и какой-нибудь сок. Остальное есть он уже не мог. Так продолжалось какое-то время.

Мне нужно было ехать в Москву-Киев-Умань, в Херсон вернулся почти через месяц. Захватил клубничного сока, который так любил Генка, ну и сигарет — и поехал в «тубанар». Его уже перевели в хирургию, произошел разрыв легкого. Все было очень печально, он почти не двигался. Мы говорили около двух часов. Он рассказывал о том, что я пропустил, я рассказывал о том, что было в Москве.

В конце беседы, я спросил о его матери: «Так узнай у нее сам»,- сказал он и дал мне мобильник, на котором уже был набран номер ее телефона. Мать была очень рада меня слышать и звала к себе в гости. Она плакала в трубку и говорила что Гена умирает. Я пообещал приехать, но так и не приехал в этот день — когда я вышел от Гены, было уже совсем поздно.

Живым я больше его не видел. Через день он умер (12 октября 2011). Я звонил ему все утро, но телефон был уже вне зоны доступности. Уже на пути в больницу, его телефон взяла мать. Она мне и сообщила, что «Гены больше нет» и что она в больнице собирает его вещи.

Вместе с плачущей матерью и личными вещами Генки мы пошли в морг — соблюсти формальности и узнать подробности. Потом я вызвал такси и повез ее с вещами сына домой.

Так получилось, что я оказался в эпицентре материнского горя. Она плакала у меня на плече, звала сына и не могла поверить, что он не отвечает. На завтра нужно было заказать гроб, выбрать яму на кладбище и решить огромное количество проблем, чтобы получить деньги за смерть сына. Но прежде мы сели за стол помянуть Гену. Хорошо, что рядом была подруга мамы, сам бы я не выдержал всего того, что происходило. Мне то показывали фотографии и рассказывали «истории с улыбкой», то начинались крики и плач. Я окунулся в такой сгусток человеческого горя, которого никогда не мог себе представить.

Из-за того, что мы выпили очень много водки в тот вечер, вообще разрушило все границы моего понимания происходящего. На телевизоре стояла фотографии Гены и его матери, которую я сделал в больнице. Это была единственная фотографии за последние несколько лет, на которой они были вместе. Мать постоянно на нее смотрела и часто разговаривала с сыном. Звала его…

Следующий день был самым тяжелым, как мне показалось. Мне пришлось ходить с матерью в ритуальный магазин, чтобы выбрать гроб, крест и венки. Мать часто плакала, и мне самому пришлось решать все важные вопросы. Закончили день мы на кладбище, где выбирали сектор для могилы. Я везде ходил с мамой Гены, и все думали, что я ее внук.

И вот сегодня похороны! Утром нужно забрать тело из морга, привести его во двор на отпевание батюшке, а дальше — «в последний путь» — на кладбище. В морге перекладывать тело в гроб пришлось мне с водителем. Так как не было никого, кто мог бы это сделать.

Переложив тело в гроб и накрыв его тюлью, мы поехали домой, в тот самый двор, где мы и познакомились с Геной. Валера Печеный, его лучший друг с одним легким, помог мне поставить гроб на табуретки…

Это были очень скромные похороны. Мне пришлось искать по соседям даже стулья, на которые можно было бы поставить гроб. И всегда быть рядом с матерью потому, что один раз она уже падала в обморок.

Я никогда не снимал на похоронах какого-то конкретного человека, да еще и в таком качестве. Одно дело снимать, когда хоронят шахтеров и много прессы — коллеги повсюду, но когда ты один и не только как фотограф — трудно. Просто по-человечески трудно.

Четверых мужчин, которые могли бы нести гроб не нашлось, и я вынужден был тоже нести гроб с телом, повесив камеру на противоположное плечо. Грань между тем, что я фотограф и просто человек, который помогает матери похоронить единственного сына, давно исчезла. Я потерял границу между съемкой и своим участием в ней несмотря на то, что всегда твердил «фотограф не должен помогать людям, попавшим в беду, если он находится на событии с камерой и выполняет свой профессиональный долг». Но как же быть, если помочь больше некому? Если ты единственный кто может помочь…

Так случилось, что я был с ним знаком и участвовал в его похоронах как человек и фотограф. Что я еще могу, кроме как рассказать о последних днях жизни Гены и показать фотографии с ним? Почти ничего. Только, наверное, еще могу добавить, что он называл меня «Максик» и всегда был рад меня видеть…

Максим Дондюк.